Читая сказки и легенды различных народов, люди до сих пор не перестают удивляться их поразительной схожести. И сближает эти произведения не только родство характеров основных героев и стремление народов к единому идеалу. Схожи даже сюжеты, характеры приключений героев, не говоря уже о едином представлении о добре и зле, что, кстати, и приводит к единому идеалу. Этот феномен является одной из величайших загадок мировой истории. Множество выдвинуто на этот счёт различных гипотез, разработаны различные теории, но ясно одно: народы в древности и во времена Средневековья общались не только ради товарообмена, не только ради дипломатии, но и ради обмена духовного. Путешествовали по белу свету аэды и менестрели, жонглёры и наши русские калики. Но только ли они? Разве не было странствующих витязей и рыцарей? Жажда подвигов и приключений влекла этих благородных радетелей чести в дальние края. Кто-то отправлялся на поиски счастья, кто шёл к Святым местам в Иерусалим, кто искал новых друзей, а кто-то прокладывал новые торговые пути. И уж, конечно, истинный рыцарь не мог оставаться равнодушным к любому злу, в какой бы стране оно не совершалось. Это и русские Садко, Василий Буслаев и Соловей Будимирович, это и армянский Давид Сасунский, и латышский Лачплесис. Знаменитый русский богатырь Илья Муромец избавляет греческий Царьград от Идолища Поганого. Путешествуют по белому свету и сказочные наши богатыри: Иван-царевич и Еруслан Лазоревич, Бова-королевич и Иванушка. Часто богатырь-иноземец становится настоящим и преданным другом русского богатыря. И, думаю, излишне раскрывать идею подобного эпизода. Стремление богатырей враждующих сторон стать друзьями прослеживается во многих эпосах мира. Это и узбекский “Алпамыш” и киргизский “Манас” и латышский “Лачплесис”. И, конечно, приятно впечатляет тот факт, когда вдруг в зарубежном эпосе встречаешь упоминание о русских богатырях, как о союзниках в борьбе со злом. В знаменитом немецком эпосе “Песнь о нибелунгах” русские богатыри сражаются в рядах короля гуннов Этцеля, второго мужа красавицы Кринхильды, против нибелунгов, вероломно убивших Зигфрида. В эстонском эпосе “Калевипоэг” русский богатырь из Пскова первым спешит сообщить Калевипоэгу о страшной угрозе – вторжении крестоносцев в Прибалтику. 

Приключения главного героя данного эпоса, точнее эпической сказки, действительно превращается в целую “одиссею”. Сказочная судьба уводит главного героя от привычного для русских паломников пути к Святым местам. Его путь проходит через Волжскую Болгарию, Хазарию, Хорезм и Багдад. Да, и обратный путь опять же необычен – через Средиземное море, Сербию, Византию… Многое довелось герою повидать и испытать. Немало совершил он подвигов и в чужих землях и на Руси. Эта “одиссея” не могла не коснуться обычаев и культур различных народов. Не случайно наряду с основными русскими героями, такими как киевский князь Владимир, в эпосе действуют волжские болгары и хазарский хан, амазонки Хорезма и купец из Багдада, сербский король и жители Царьграда, степняки печенеги и неордоксальные христиане-половцы. При этом повествование не должно было вступать в противоречие не с историческим прошлым этих народов, не с их эпическим и фольклорным наследием. Поэтому ненавязчиво и осторожно вплетаются в повествование некоторые нити из эпических и фольклорных творений других стран. Это и остров волшебницы Кирки (“Одиссея”), и элементы арабских сказок и мотивы каракалпакского эпоса о степных амазонках, и импровизированная идея половецкого сказания о Кипчак-траве, и эпизоды византийских сказаний. Не исключено, что читателю, незнакомому с этими произведениями, данная эпическая сказка скорее навеет аналогии с “Русланом и Людмилой”, со “Спящей красавицей” и даже с “Бахчисарайским фонтаном”. Что ж, это не удивительно, ибо авторские сказки и легенды тоже родом из фольклора. Идея присущего народам (именно народам, а не правителям) миролюбия, свойственный им дух гостеприимства, верности дружбе и непримиримости к злу сохраняется и в этом повествовании.

Идея поэмы «Боярин Ждан» остается актуальной и в наши дни. Далее - аннотация в разработке.

 Личность непобедимого Тимура веками окутана таинственной романтикой. Масса легенд живет вокруг этого “бича Вселенной”, подчинившего себе полмира. Одно только имя его наводило ужас и страх на целые народы и государства. Своей исключительной жестокостью Тимур не уступал, а, может быть, даже превосходил Чингисхана и его полководцев.

Но этот разрушитель, сравнявший с землею многие города Азии, в отличие от монгольских завоевателей, не был варваром. Он умел и созидать, высоко ценил искусство, зодчество и поэзию. Если верить легендам о Тимуре, то он был очень мудрым человеком и уважал мудрость в других, даже если она обличала его собственные пороки и являлась для него уничижительной. Тимур умел прощать острое и мудрое слово, направленное против него, бичующее его жестокость и ненужность излишних жертв. Это могут подтвердить даже многочисленные анекдоты о Ходже Насреддине. Все это говорит о том, что Тимур ведал, что творит и в душе вовсе себя не оправдывал. И если принято считать, что “гений и злодейство несовместимы”, то мудрость и злодейство тем более. Такие противоречия не часто свойственны жестоким завоевателям.

А вот и еще одна загадка. В 1395 году Тимур предпринял поход не Русь. Он разрушил город Елец и через рязанские земли двинулся к Москве. Однако с русским войском, вышедшим ему навстречу, он в сражение не вступил. После двухнедельного стояния перед русским войском Тимур покинул пределы Руси.

Что же заставило Тимура отступить? Трусость? Ну, уж она Тимуру была совсем не свойственна. Объективная оценка обстановки? Трезвый расчет? Тогда теряется смысл похода на Русь. Можно предположить нечто уничижительное для русского характера: мол, после богатых стран Востока Тимур понял, что война с Русью на языке более поздних игроков, что “игра, которая не стоит свеч”. Взять, мол, у разоренной и бедной Руси просто-напросто нечего. Не стоит, мол, копья ломать. Но ведь Русь для Тимура была все-таки мостом к землям Западной Европы, военных особенностей которой Тимуру так и не довелось узнать. Нет, не из праздного любопытства вторгся Тимур в русские земли. Наверняка этот завоевательный поход входил в его планы.

Написанная в начале XV века “Повесть о Темир-Аксаке” сообщает, что Тимур устрашился русского войска и, якобы,причиной тому явилось то событие, что чудотворная патрональная икона Владимирской божьей матери была перевезена из Владимира в Москву, которую автор “Повести…”, вероятно, уже тогда считал главным городом Руси. Икону Владимирской божьей матери всегда считали чудотворной, но в этом случае чудо превзошло все ожидания: икона не решает исход боя, а отменяет сам бой, вселяя в супостата нерешительность. Возможно, о чудотворности русской иконы Тимур узнал от пленников из города Ельца и, будучи в какой-то степени человеком суеверным, хотя и мусульманином, мог поверить в эту чудотворность. Возможно, что русский город Елец, привыкший к нашествиям, мог оказать Тимуру достойное сопротивление, а встреча с огромным войском вселила в завоевателя неуверенность. Да и Москва готовилась к битве, равной Куликовской: ковались прочные доспехи, в большинстве – пластинчатые, шлемы с полумасками и бармицами, созывалось ополчение из соседних княжеств.

Чтобы избежать обвинения в ура-патриотизме, могу сказать, что, приняв бой с русскими, Тимур, вероятно, и одержал бы победу, однако эта победа была бы близка к “пирровой” и помешала бы Тимуру осуществить его дальнейшие планы. И Тимур понял это, хотя бы на примере Батыя. Возможно, Тимур начал к тому времени понимать известную китайскую мудрость о том, что если мир и можно завоевать, то удержать в повиновении невозможно. Кстати, в 1995 году исполнилось ровно 600 этому интереснейшему событию. Однако пресса, телевидение и радио об этом даже не обмолвились. А это событие, между прочим, не может не вдохновлять.

Поэма, написанная по мотивам одного из японских сказаний, сохраняет традиции японской поэзии (естественно на русском языке). Известно, что национальная стихотворная форма Японии бывает двух видов: пятистишие – танка и трехстишие – хокку. Хокку отличается предельной краткостью и своеобразной поэтикой. Эта силлабическая форма основана на чередовании определённого количества слогов, ударение приэтом не принимается во внимание и рифма отсутствует, хотя не исключается её случайное появление. И, хотя хокку обладает устойчивым метром, то есть в каждой строке содержится определенное количество слогов (пять в первой, семь во второй и пять в третьей), однако даже классики японской поэзии, к примеру, Басё, не всегда считаются с метром, стараясь достигнуть наибольшей поэтической выразительности. Необходимо отметить, что при считанном количестве слогов, ёмкость хокку относительно велика. Сказать многое в немногих словах – большое умение, которым обладают японские поэты. Их хокку чем-то напоминают пословицы. Создать же поэму, написанную хокку, тем более, очень трудно. Соблюсти метр хокку и не нарушить при этом само повествование - почти невозможно, ведь повествование требует местоимений и междометий, предлогов и союзов, глаголов и соответствующих действующим героям существительных. Но и этого мало. Поэма требует и мелодичности, а силлабическая поэзия этого совсем не предусматривает и предлагает только ритм. Первые черновые трехстишия поэмы обладали большей музыкальностью, но при этом далеко ушли от самих хокку, а значит и от того поэтического колорита, соблюдение которого являлось одной из главных целей написания поэмы. Приходилось сокращать количество слогов, стараясь, однако, сохранить мелодию.

При чтении поэмы читатель, естественно, должен настроить себя на нужный ритм для того, чтобы получить от прочтения то удовольствие, которое поэзия может доставить. Но даже для людей, равнодушных к поэзии, сам сюжет, его философская фабула и поучительность должны быть далеко небезынтересны